"Камень и цветок" Юрий Литвинов

В месте пустынном, безводном, удалённом от путей и дорог, а потому почти необитаемом выходил из земли камень. Огромный валун. Эры полторы выходил, и возвысился основательно. Да оценить его размеры было некому.
Одиночество камень не угнетало, у камней чувство целостности крепче чувства родства. Вода не точила, хотя где-то глубоко под собой он и ощущал её ленивое, но упорное движение. Время вообще не беспокоило, он был одной из точек его отсчёта. Лишь ожиданием, пусть малого, но соизмеримого его размерам внимания тяготился камень. А его-то как раз и не было в этом пустынном, безводном, почти необитаемом месте. Случались только казусы, да недоразумения. Ветер какой-нибудь угорелый, бывало, наткнувшись на него, свиснет то ли удивлённо, то ли досадливо, но уж никак не с восторгом или уважением. Не догонишь, не переспросишь, что он имел в виду под своим «Фи-и-ю-ить!». Туча саранчи пролетала однажды. Полдня трещала, но всё о своём: о еде, о харчах, о жратве. Даже те, что лбы о камень расшибали только и успевали прошкварчать: «Здесь зелень есть?! Где зелень?!!».
В кои-то веки забегала дважды в тень камня пустынная ящерица. Тень даже ей показалась недостаточно прохладной, а привычно зарыться в песок она не смогла – слишком плотной была почва вокруг камня. Ящерица и сама дорогу в этот край пустыни позабыла, и другим заказала.
Однажды произошло нечто потрясшее камень не столько в буквальном, сколько в моральном смысле. Невероятное соединение маловероятных событий произошло в один миг. На камень среди ночи свалилась усталая, отбившаяся от стаи перелётная птица. Полежала, распластавшись, пришла в себя и полетела, не дожидаясь рассвета дальше, ведомая не знающим усталости инстинктом. В птицах камень ничего не смыслил, и даже пёрышко, оставшееся от ночной гостьи, не подсказало ему, что она была обыкновенной серой уткой. Но в пёрышке – невзрачном и мёртвом – обнаружилась живая икринка речной улитки. Из неё очень скоро – а на взгляд камня, мгновенно – вылупилась микроскопическая улиточка. Она скушала сберегавшую её в зародыше икорную оболочку и, не найдя другой еды, закрылась в практически невесомой раковинке, которую почти мгновенно унёс один из ветров.
В тот миг камень и треснул. От досады. Не весь, не целиком, не сверху донизу, а только башка его каменная треснула ровно посередине. С этой трещины, собственно, и начинается история Камня и Цветка.

Как бы не серчал Камень на всяческие ветры, но именно они натаскали в его трещину пыли дальних и ближних земель, превратив её за пару сотен лет если не в клумбу, то в большущий цветочный горшок, напоминающий по форме ладью размером с банную шайку.
И вот как-то, не однажды даже, а, пожалуй, что и вовсе единожды во все времена земные, прилетел в место расположения Камня матёрый ураганище. Оттуда прилетел, откуда прежде лишь ветерки беспечные припархивали. С юго-запада. Сутки напролёт нёс ураган - из неведомых земель в незнаемые - причудливые запахи, невиданные предметы, удивительных птах и насекомых. И семена. Самые разные.
Одно из них, желтовато-коричневое, глянцевое, похожее на миниатюрную фасолинку, буквально вонзилось в подобие цветочного горшка на голове Камня. И было тут же прибито дождём.
В тот миг Камень испытал нечто похожее на уважительное удивление перед силищей юго-западного урагана, сумевшего дотащить в столь отдалённые, пустынные и безводные места дождевые тучи. И в таком количестве, что вода лилась с небес три дня и две ночи.
Камень знал два вида растений: подвижные и неподвижные. Первые – перекати-поле – это желто-серые полупрозрачные шары, гонимые ветром, вторые – мордовник – это синевато-серые непрозрачные шарики крепко держащиеся за верхушки коротких, жестких стебельков утыканных колючкоподобными листочками. То, что выросло на голове Камня из залётного семени, было чем-то третьим. Оно зазеленело! Листья его были нарезаны продолговатыми дольками и, казалось, готовы от малейшего движения воздуха разлететься прочь с тоненьких жилочек, на которых висели непонятно как. Но не разлетались, а лишь издавали едва-едва различимые звуки. Это был шелест. «Цветок» - сложил Камень непривычные звуки в слово, слышанное им то ли от чумоватого южного ветра, то ли от самого прыткого перекати-поле, а может быть, от трескучей саранчи.
Растение же было белой акацией, и до первого цветка ему предстояло расти и расти. Но там, где оно взошло – на голове Камня, в месте пустынном, знойном и безводном – ему суждено было только чахнуть и чахнуть. Об этом акация и начала очень скоро шелестеть и трепетать на все лады с премилой, робкой и неутихающей наивностью: «Прощай, небушко безоблачное, я засыхаю. Прощай, ветерок суховеюшко, я вяну. Прощай, солнышко жгучее кипучее, я чахну. И ты, Камень великий, подобный горе, остановивший ураган, тоже прощай, я погибаю».
Ни капли лжи и лести не обнаружил Камень в последних словах Цветка. Величина его была очевидной, а учитывая местоположение, он вполне мог именоваться горой, да и ураган был им остановлен, если и не весь, то уж та часть урагана, что несла семечко белой акации – безусловно!
Пусть не пророком, но героем вне всяких сомнений почувствовал себя в кои-то эры Камень. В своём отечестве! Правда, увидел и объявил это первым всё же чужеземец.
«Глубоко копнул малыш. В самую суть мою проник корешком своим крохотным, - восхитился Камень, - Ай да Цветок! Что же откроет он, когда вырастет? Что откроется ему…».
А росток продолжал, между тем, свои трепетные стенания: «Не тянуться мне к тебе, небушко знойное, не шептаться мне с тобой, ветерошенько жаркий, не источать ароматов в твоих утренних лучах, солнышко жгучее. Не играть на тебе тенью и не щекотать бока твои палыми листочками и семенами зрелыми, Камень мой, ставший и приютом, и опорой, и…». И речь ростка стала вдруг бессвязной. А Камень так надеялся услышать что-нибудь действительно величественное. «И спасителем!» - додумал он недоговоренное, как ему чувствовалось, Цветком до конца. А может быть, и договорил, потому что листочки белой акацийки вдруг затрепетали с новой силой: «Спасите! Спасите! – зашелестела она. – Кто-нибудь, дайте воды. Хоть каплю… Воды мне, водицы. О, небо! О, ветер! О.., Камень!».
Из всех, к кому взывал росток Цветок, лишь Камень знал, где вода. В кромешной глубине, прямо под ним. Туда он и ухнул. Откуда вышел, туда и ушёл. В землю по самую макушку, до самого водоносного пласта. А воде дай только дырочку, она её найдёт и выйдет. А потом - не остановишь.

Сегодня в путеводителе «Короткая дорога из Агаки в Яуку» можно прочесть: «В долине Белых Акаций есть живописное озеро почти идеально круглое по форме и с крохотным каменным островом в самом центре. Доказано, что остров естественного происхождения. На нём – опять же в самом центре! – растёт трёхсотлетнее дерево, которое местные жители называют Матерью всех деревьев, трав и цветов. По легенде именно семечко этой древней акации раскололо камень, сдерживавший во тьме пещер воды реки Даржицы. И с той поры она, образовав озеро, вытекает из него. Река почти ежегодно меняет русло, разделяется на несколько потоков, ни один из которых никуда не впадает, все они необъяснимым образом теряются в песках пустыни окружающей долину».
Далее на семи с половиной страницах обычная путеводительская пестротень: отели, мотели, заправки, закусочные, расписание автобусов и аэропланов. И ни слова о главном, о том, о чём шелестят все без исключения акации долины при любом ветре. А зачастую и в безветренные ночи. Тогда, кстати, слова их наивной песни звучат особенно связно, и можно разобрать следующее:

«О, славься, Камень!
Великий, подобный горе,
Укротитель всех ураганов!
О, славься, спасительный Камень,
Воду жизни нам давший в пустыне,
Облаками наполнивший небо,
Суховеи стреноживший зыбким туманом.
О, славься и славься, наш Камень!
Спаситель акации первой…»

В этом благодарственном гимне сегодня сто девять тысяч пятьсот семьдесят пять строк. Завтра будет одной строкой больше.

5-6 января 2004 года (записано)

Юрий Литвинов